«Я сильная, я все смогу»: история гражданской пленной «ДНР»

Большое интервью с Мариной Чуйковой, записанное еще в марте, мы долго не выпускали. Хотели дополнить историю освобождения историей адаптации. Карантин скорректировал планы, и закончить сюжет мы смогли только в июле. Он очень важен для нас, ведь вся редакция держала кулаки, надеясь на обмен дольше года. Всего же Марина Чуйкова провела в плену боевиков «ДНР» почти два года — 650 дней. И все это время за нее боролись ее сыновья Артур и Савва Чуйковы. Они организовывали митинги, общались с журналистами, делали все, чтобы история их мамы стала публичной. И не ошиблись: именно публичность позволила гражданской пленной Марине Чуйковой, получившей 11 лет за «измену Родине», войти в обменный список и стать свободной 29 декабря 2019 года. О 14-м годе, издевательствах в колонии, смерти мамы и новой жизни — читайте и смотрите в материале «Накипело».

Мы, когда готовили сюжет, много говорили с вашими сыновьями, как вообще подойти к этому тонкому вопросу. Говорят, есть два мнения: тема пленных любит тишину, чтобы не спугнуть какие-то переговоры. А второе мнение, что чем больше о человеке разговоров в медиа, чем больше огласки, тем больше вероятность, что он попадет в списки. И вот с ребятами думали: стоит ли поднимать тему, называть ваше имя в сюжете. В итоге сделали сюжет, что они вас ищут, ждут и хотят освободить. Но мне кажется, до сих пор нет понятной схемы, как это работает, да? Никто ничего никогда не гарантирует?

Нет, никакой схемы нет, гарантии нет и уверенности тоже. Но мне кажется, все равно нужно делать человека публичным: чем больше о нем говорят, чем больше люди находят информации о нем, тем больше доказательств, что он находится в плену. Тогда они его отдают, то есть его раскрывают.

Мои родные и дети за меня беспокоились и меня искали. Но то, что они сделали для меня: организовали много митингов, много встреч, стучали во все открываемые и неоткрываемые двери, сделали меня публичной — это больше повлияло на то, что я попала в списки.

Находиться в списках и попасть на обмен — это не одно и то же. Там нет доверия, нет уверенности, что фамилию не поменяют и списки не изменятся. В любой момент могло что-то произойти, случиться, и тебя вычеркнут из списка.

А что может повлиять? Что может случиться, чтобы вычеркнули из списка? Это поведение пленного? Какие-то внешние факторы?

Не знаю конкретно, что. И поведение твое, и если ты не будешь действовать согласно их сценарию, если ты будешь противоречить, отстаивать свои права, доказывать невиновность, доказывать, что твое дело сфабриковано, говорить, что ты не согласен. Потом, у них есть такое, что можно выкупать человека. Если люди соглашаются отдать энную сумму за родственника, то человек, у которого нет денег, может быть вычеркнут из списка, и неизвестно, кто это будет.

Я очень рада, что настали времена, когда мы не только на конференциях поднимаем тему и обращаем внимание на пленных, но уже имеем возможность с вами общаться. Что больше всего поразило, когда вы вернулись? Что было самым сильным негативным, позитивным впечатлением?

Ну, когда мы пережили перелет, по сей день я не могу объяснить состояние души, что со мной происходило: трусило, колотило весь организм. Еще до встречи с детьми. Одни эмоции сменились другими, и в организме происходила такая перестройка — от осознания, что сейчас увидишь, обнимешь детей, которых не видела два года.

О чем чаще всего спрашивают сейчас?

На данный момент чаще всего спрашивают о проблемах, с которыми я столкнулась уже в мирной свободной жизни. Конечно, у каждого человека много проблем, но мы столкнулись с тем, что очень тяжело восстановить документы.

Паспорт там остался? 

Нет, паспорт мне отдали. Слава Богу, паспорт и код у меня есть. Но остальные все бумаги нужно восстанавливать. Основная проблема — жилье. Сейчас я снимаю квартиру, проживаю вместе с детьми. У младшего появилась девушка, мы живем все вместе в маленькой квартире, и у меня еще нет ощущения, что я дома. Я еще не обжилась, и когда говорят: вы вернулись домой, пока не могу так сказать, все еще нет уюта. 

Вы уже больше двух месяцев в Украине, видите, что происходит. Как вы думаете, чего мы здесь не знаем о том, что там творится, что не обсуждается, какие вопросы не поднимаются? 

Многие люди даже не знают, что идет война, что война идет в Украине, а не в Донецке, в Горловке или Луганске. Об этом должны знать, мне бы хотелось, чтобы многие знали, что сейчас возможны издевательства над другими людьми, что происходит в подвалах. О том, что над нами издевались, держали в плохих условиях, что мы жили по режиму, который вообще несовместим с жизнью, что мы находились в таких местах, где нет никаких условий для содержания.

Об этом в Украине мало говорят, вы считаете?

Об этом вообще не знают. Некоторые освобожденные не говорят и не рассказывают, потому что боятся: на той территории у них остались родственники и, возможно, на них будет оказано давление. Каждый думает, что скоро все закончится, и мы сможем вернуться домой, и не говорят, боясь потерять недвижимость, которая там находится, что-то ценное, дорогое. Но мне бы хотелось, чтобы люди знали. 

А чего вы боитесь сейчас? 

Мне жизнь предоставила шанс, я хочу этим шансом воспользоваться, я хочу жить свободно, в мире, и я боюсь, что не успею.

Гуляя по городу, я вижу театры, кинотеатры, все хочу посетить и боюсь, что не успею. Я хочу найти достойную работу и боюсь, что у меня что-то не получится. Я хочу помочь людям, которые сейчас находятся в плену, и боюсь что-то упустить и чем-то не помочь. Я хочу совершить хотя бы маленький шаг или поступок для продвижения нас к миру. И боюсь что-то упустить, чего-то не успеть. 

Чем вы занимались до 14-го года? 

Одна воспитывала двоих детей: хотела, чтобы мои дети были грамотные, красивые, чтобы занимались спортом, чтобы правильно питались. И я стремилась дать им эти условия. Я как женщина воспитывала сыновей и хотела, чтобы они были воспитаны как мужчины. Мне нужно было много работать. Я работала медсестрой в отделении, но зарплата была небольшая, и у меня была вторая работа. До обеда я работала в больнице, а после — в супермаркете «Амстор» продавцом. 

В 14-м году из этого же супермаркета я увидела, как летят самолеты. Мы реально поверили, что идет война. Было прямое попадание в этот магазин, и он сразу закрылся. Из больницы тоже ушла, поэтому с 2014 года я уже нигде не работала.

А давайте немножко поговорим об этом периоде. В ваших глазах как выглядел 2014 год? Что это было? Я спрашиваю как человек, который последний раз в Донецке был в 14-м, и для меня он был нормальным украинским городом, куда я ездила к друзьям. У них был свой бизнес, и его сейчас там нет, они его вывезли вместе со всеми работниками далеко за пределы Украины. Откровенно говоря, неясно, какое количество людей объективно поддержало то, что происходило. Мы до сих пор не понимаем, что произошло. Как это в ваших глазах выглядело?

Мы тоже не понимали. Я не верила, что такое может быть и что такое произойдет, но то, что показывали по тем каналам, — это одно. А ту информацию, которую показывали по украинскому телевидению, — это совсем другое. Молодежь и предприниматели в основном выехали, а пенсионеры, которые смотрели именно «то» телевидение, возможно, были зомбированы.

Я просматривала сюжет, который мы делали о ваших ребятах, как они пытались понять, что происходит, и не сразу пришло понимание всей безысходности происходящего. И я увидела архивный кадр за 14-й год, и смотреть без слез — невозможно. Это наша болевая точка, смотреть на этих людей, понимать, что они делают все на полном серьезе, смотреть, как аннексируют Крым… Вы были внутри.

По городу очень много военных. Ты не можешь свободно разговаривать по телефону, фотографировать и фотографироваться: в любой момент могут забрать телефон, разбить или прибить к дереву. Были обстрелы, было очень страшно, мы прятались в подъездах. Сначала люди выглядывали и смотрели, откуда стреляют и что стреляет. Когда поняли, что можно погибнуть или быть раненым, люди стали прятаться. Они находили подвалы, подъезды, железные здания. Выехать было тяжело. Я вывезла детей. Мы ехали без вещей: сделали вид, что просто прогуливаемся и едем на рынок в шортах и вьетнамках. У нас не было сумок, потому что я боялась, что не выпустят. 

А как вы думаете, почему это вообще стало возможным? Вот в Харькове не получилось, хотя планировали. 

Слава богу, что Харьков не пустил сюда. Почему это получилось? Потому что пришли те, которые были никто, и получили доступ к беззаконию, возможность оружием решать какие-то вопросы. Плюс у них была поддержка, без поддержки они бы так не смогли, без поддержки России. А так оружие они получили, власть, снаряды, вот так они смогли это сделать.

Есть что-то, о чем вы вообще не хотите говорить?

Мне не хочется вспоминать подвалы МГБ — это очень тяжело. Есть вещи, о которых я не хочу знать. Когда я находилась в подвале, со мной был молодой человек, 25-27 лет, о его судьбе я ничего не знаю и не хочу слышать, что его убили. Он попал еще в 17-м году. Я не знаю его судьбу, нам не разрешали общаться. Я только видела его, когда выводили в туалет, и он, проходя мимо моей камеры, мог что-то сказать либо поздороваться. Я не хочу слышать, что он умер. 

Это было там, где до осуждения вы сидели?

Да, это сразу после ареста я попала в подвал и успела с ним познакомиться.

А вы сами сидели в камере?

Одна. Месяц я была в этой камере одна, там не было окон и все время горел свет. Я находилась под видеонаблюдением, не было ни воды, ни туалета, выводили утром и вечером, и наказывали точно так же: если в чем-то провинился, не выводили в туалет. 

А чем можно провиниться?

Разговорами. Если я заснула на несколько минут, просыпалась и терялась во времени, не знала: проспала несколько минут или несколько часов, — то кричала в соседнюю камеру, спрашивала, который час. Мы слышали шаги, и в грубой форме нам объясняли, что друг с другом говорить нельзя. На какой-то момент я находилась постоянно в стрессовой ситуации, у меня стал пропадать голос. И чтобы голос не пропал, я начала читать книгу вслух. Мне подробно объяснили: если я буду говорить, то тоже буду наказана.

Камеры открыты были? Вы могли общаться?

Нет, камера была закрыта двумя дверями. Одна решетка, а вторая железная дверь, и между нами были высокие колонны толстые, но если громко кричать, то мы слышали друг друга. Утром, просыпаясь, я старалась поддержать мужчин, которые находились вокруг меня. Там двое мужчин было. Утром я хотела пожелать им доброго утра, а вечером — спокойной ночи. И в течение дня просто поинтересоваться, как они думают: сейчас утро или вечер, потому что окон не было. И мы просто советовались, который сегодня день или час. 

А сколько вы были в подвалах?

В подвале я была ровно месяц. После меня отвезли в СИЗО, и больше года я находилась там. В течение этого года ничего не происходило, никуда не вывозили, никаких документов на руки не давали, никаких бумаг, ничего вообще. Я просила о встрече с адвокатом, писала, чтобы организовали встречу с уполномоченной на тот на момент на той территории Дарье Морозовой. Я писала ей письма, чтобы меня внесли в список на обмен. Связи с детьми не было, я не знала, что происходит, и в списках ли я. Но ответа не было, и мы не писали больше писем.

Просто такой древний совок.

Да, и более строгий контроль, чтобы мы не общались ни с сотрудниками, ни с теми людьми, которые нас охраняли. Выводили отдельно на прогулку.

Нас встречали так, что статья политическая — готовься, тебе здесь не жить. Но в процессе того, как мы общались и я им рассказывала, что происходит в Украине, многие поменяли свое мнение. 

Но как-то не хотелось сильно общаться: каждый раз верила, что иду на обмен, надеялась, что мы скоро отсюда уйдем. Принимать близко к сердцу их проблемы мне совершенно не хотелось, потому что очень много людей там находилось именно за содеянное. Я думала о моих детях, о больной маме, очень переживала за состояние ее здоровья. Я стремилась к встрече с адвокатом, поговорить с ним, а вот с сокамерниками мне говорить не хотелось.

У вас хоть какой-то был выход информационный? Какую-то информацию от кого-то получали, о маме, например?

Мне назначили государственного адвоката, и первая встреча с ним была в кабинете у следователя. Когда следователь начал читать мою биографию, я услышала храп за спиной. Я увидела, что мой адвокат заснул, я его тормошила, говорила, слушайте, обо мне речь, а он сказал: «Я потом почитаю». И в конце он мне сказал, что в СИЗО будет приходить регулярно, будет передавать записки, что принесет телефон и разрешит мне сделать хотя бы один звонок за посещение, маме либо детям. И я ему поверила. Я ждала его, и пару раз он приходил, я написала детям записку, что мне нужно, необходимые вещи личные. Записку он не передал, но продиктовал по телефону детям, а маме так и не позвонил. 

Последний раз мы с ним увиделись на суде. Он был совершенно не готов, и на мою защиту вообще не работал. Суд был формальным.

Как вы получили информацию о маме?

Я ничего не знала о маме, пока не попала в Снежнянскую колонию исправительную. Со мной приехали такие же пленные. Нас было несколько человек. Когда мы приехали в Снежное, там уже было четыре женщины, осужденные по такой же статье и не попавшие на предыдущий обмен. Нас разделили, не поселили вместе. 

Нам разрешали сделать один звонок в неделю, но на республиканскую связь. Мне было не с кем разговаривать: у мамы и детей был «МТС», а чтобы позвонить на него, нужно было сначала заработать. В Снежнянской колонии есть швейный цех, и меня отправили шить. За ноябрь я заработала 98 рублей: это дало мне возможность сделать один звонок детям. Только тогда я смогла с ними поговорить и узнать какие-то новости политические. 

Это те, которые жили с ней рядом?

Да, те которые жили с мамой рядом. Они придумывали слухи обо мне, и она не вынесла, она переживала — у нее случился инсульт, и она умерла. 

С ней никого рядом не было?

Нет, до последнего она была очень сильным человеком и сама за собой ухаживала. А когда случилось это горе, ее парализовало, то мой бывший муж (спасибо ему огромное за это) довел ее до последнего и похоронил. В Снежном меня вызвали к психологу, я встревожилась, поняла, что что-то произошло, и психолог поставила меня в известность, что моя мама умерла. Я просила, чтобы меня отпустили на похороны, но нет, не опустили. Дали пять минут поговорить с мужем. Я хотела узнать, во что ее одели, как это произошло, где похоронят и как они это сделают без меня. Только после обмена я узнала, что она болела, как ее похоронили и где. 

А сколько вы просидели в Снежном до обмена?  И что представляет собой Снежное? 

Это женская колония строгого режима. Там больше запрещено, чем разрешено, там совершенно нет условий для содержания не то что женщин, а людей вообще. Нет воды, воду дают два литра в день на общие нужды. В эти два литра нужно уложиться: и помыться, и помыть голову, и постирать. Спасибо, что каким-то женщинам не нужна вода, и они ее могут обменять на сигареты. 

Телевизор особо не давали слушать. Мы ходили на швейку, шили. За нами был особый присмотр, за «политическими». Когда мы заходили в швейный цех, сажали на первые ряды, чтобы все время мы были под обзором. Не разрешали общаться. Мы шили, но по крайней мере у нас была возможность отвлечься от тех условий, где мы находились, от мыслей, которые у нас были. 

Мы просили женщин, которые осуждены по другой статье и не ходили на швейку, следить за информацией в телевизоре: как закончилась Минская встреча, какие результаты принесла, будет ли обмен и когда, сколько людей на обмен. Цифры все время менялись. Однажды мы слышали, как Дарья Морозова сообщила, что они к обмену готовы, и документы готовы, и что все 15 человек готовы к обмену. Мы, конечно, были в шоке, потому что там не 15 человек, а намного больше. Потом цифра увеличилась до 50 человек.

Правильно я понимаю, что смотрели только местные каналы? Только один источник у вас был?

Да, только один источник. Были местные каналы и «Россия 24». Больше никакой информации не было, и то, мы не могли себе ее позволить, потому что подъем был в 6 утра, с 7:00 до 20:00 рабочий день. После восьми вечера давалось совершенно мало времени для личных нужд, и ты старался как-то помыться, постираться. 

С кем общались за это время? О чем говорили в Снежном? Возможно, с женщинами схожей судьбы, с пленными.

Конечно, с пленными мы только и общались: старались держаться вместе, потому что — а вдруг будет на нас какое-то нападение или сговор, то чтоб хотя бы мы были вместе. Но так как нас раскидали по разным отрядам, мы меньше общались, чем хотелось бы. 

Однажды пришли корреспонденты и сказали, что будут снимать фильм, как содержатся осужденные в колонии. Мы просили нас не снимать, с чем начальница тюрьмы согласилась. Но произошло все наоборот. Во-первых, изменилась декорация. Картинку поменяли в колонии, накрыли скатерти, помыли, повесили шторочки, сделали ощущение праздника, приготовили вкусный особенный обед. Приехали корреспонденты и снимали именно нас. У меня сложилось мнение, что было это осознанно, причем сразу известно, но нам не говорили.

Как думаете, для чего это делалось? 

Я думаю, готовились к обмену и хотели показать, что в хороших условиях нас содержат.

Вспоминаю: я занималась темой репрессий, и мы ездили на Соловки, много снимали там и много изучали. Есть фильм о Соловках, который снимали, когда туда приехал Горький — тогда тоже накрыли скатерти. И вычислили, что есть подвох: по тому, что осужденные сидели с перевернутыми газетами. Это назвать шуткой какой-то можно, вот так завернуть через сто лет, чтобы все практически с точностью повторилось.

Вы видели людей, которые работают в колонии, которые обращались с вами в подвалах. Что мы о них не знаем, чего не понимаем? 

Такие же люди, как и мы, точно такие же. Это и обстоятельства, в которые они попали. Но и желание обогатиться, желание проявить себя. Когда они со мной разговаривали, то говорили, что я герой Украины с ехидством, но я слышала в этом зависть. Они говорили: «Ну вот будете освобождены, вам дадут медаль, вам дадут деньги, а мы не сможем никуда выехать. Мы даже в Россию не можем выехать». Они произносили это с завистью, и я видела, что многие ступили на этот путь, но когда осознали и разложили все по полочкам, поняли, что происходит, и что их ждет в будущем, то уже бы и хотелось действовать по-другому, но они уже не могут. 

Еще раз повторюсь: те, кто не выезжают, часто поддерживают (т.н. «ДНР»), потому что зомбируются телевидением. А те, которые выезжают в Украину и видят совершенно другую жизнь, те уже не поддерживают.

Да, но они возвращаются и живут…

Живут, потому что не могут позволить себе жить не там, потому что финансы не позволяют. Они боятся, что не найдут достойную работу, что не найдут себя здесь. Они держатся за то, что им дорого там. Многие пенсионеры просто охраняют квартиры своих детей, что выехали, у которых хорошие дома, ремонты, машины, и вовремя они не могли все это вывезти. 

И эти бабушки, дедушки охраняют и надеются каждый день, что это все закончится. Моя мама, ей было 80 лет, она тоже категорически была против выехать, потому что и сама квартира, и какие-то ценные вещи, и кладбище, где похоронены родственники, — вот все это держало. «А почему я должна уехать: это мой дом, это мой мир?! Я здесь живу», — вот так все и рассуждают. И все надеются, что вот-вот закончится.

Действительно, есть ощущение нереальности, и что это вот-вот закончится: ведь так не может быть, мы же как бы в ХХІ веке... 

Когда в день обмена нас провозили через Донецк и Горловку, мы, женщины, ехали в открытом автобусе с незатонированными стеклами. Это было в преддверии Нового года, и мы видели состояние Донецка, ранее такого цветущего, такого красивого. Все изменилось, все было пасмурно, серо, висели провода, дороги разбиты. 

Многие дорогие рестораны, красивые здания были заколочены, с грязными окнами: видно, что хозяева давно там не были. И когда мы заехали в Горловку, там еще хуже. Я увидела любимый город, где я жила, выросла: разбитые дома, билборды, квартиры заколочены, магазины забиты досками, потому что люди там либо не живут, либо давно выехали, либо очень редко приезжают. Это страшно. 

Вы прошли через многое и точно знаете, что такое счастье.

Ну я как женщина, считаю: счастье — когда рядом дети, счастье, когда я уже не переживаю за себя, а волнуюсь за детей и счастлива, что они живут в мире. Когда нахожусь свободной со своими близкими. На сегодняшний день для меня это счастье. 

Пережив то, что я пережила, понимаю, что не нужно держаться за квартиру, за вещи, которые были важны в течение жизни. Нужно жить свободно, нужно дышать свободой. Сейчас, когда я свободна и когда я рядом с детьми, я счастлива как женщина. Мне очень приятно ощущать себя в таком состоянии, я с удовольствием хожу, гуляю по городу, и приятно мне дышать.

Семья Чуйковых продолжает жить в однокомнатной съемной квартире. Государственная помощь ушла на восстановление здоровья Марины.  Сейчас женщина устроилась медсестрой в хирургическое отделение 17-й городской больницы.